ОТРЫВОК
Был небосвод безлик и смутен.
Он не имел вдали конца.
Он вис снопом размытых жгутин
и был у рук и у лица.
Но если взгляд сдержать и низом
по черноте пустить вперёд –
он попадал по-над карнизом
в какой-то странный оборот.
Что предвещало эту новость?
Дома – вчертил – по кромке – свет,
и в свете том была багровость,
и желтизна, и фиолет.
Он явственно дышал приметой.
И я сказал, что там – огни,
и лишь сказал – был скован светом
и ощутил его магнит.
Так. Надо облако раздвинуть.
Так. Дальше. Сделать первый шаг.
Так. Ветки. Развести, раздвинуть,
сломать, бежать, бежать, так! так.
Обрыв тут.... Но дело в шляпе.
Так на вершине альпинист,
едва (сейчас. он. низ. обшарит)
дыша, ещё не смотрит вниз.
А дальше вам неинтересно.
Я объяснил бы это так:
так ловишь не момент crescendo
а piano предпоследний такт.
Внизу, как новость и не новость
(она вписалась в первый шаг:
в ту желтизну и ту багровость),
внизу раскинулся ландшафт,
остроконечные детали
которого (но звон в ушах
ещё стоит) сливаться стали
(но чем назойливее тон,
его стремясь прогнать подале,
слух концентрируешь на том,
что отличается от гостя),
детали взгляд сливает, он
ещё одышкой обезострен.
Но вот спадает пелена –
и видишь: вон торчит апостроф
на горизонте, и видна
строка в подробностях всех литер,
хотя от глаз отдалена;
и острый тот апостроф слитен
с своей строкой; и на строке
вниз головой стоит; и виден
ясней, чем если вдалеке
в непредставляемое время –
дневное – виден нам – влегке,
размыто, в дымке, вкупе с теми,
другими... я припомнил – шпиль
ему названье!.. Но в системе
теперешней – он в новый стиль
вошёл как знак. И стал апостроф,
собой закончив чёрный стих,
оттиснутый в таких же острых
и чётких литерах. А тот
вместил в себя обрыв, и остров,
всю перспективу, небосвод...
Нет. Небосвод бумагой служит
стиху. Стих вписан в свет. А тот –
листком своим настолько сужен
вдали, что глаз слепит; и он
сияет глянцем в кляксах лужин
внизу и тьму чернит; и он
вверху как будто стал подспуден,
в багровость бросил рыхлый склон,
а тот, ещё не ставши смутен
(вернись назад!), спустился вниз,
в клочок гигантских атрибутин
театра превратил карниз
и взгляд сковал. А выше – смутен
опять. И, напустившись вниз,
велик, и рыхл, и неподсуден.
И снова нет ему конца.
И весь как сноп размытых жгутин.
И весь у рук и у лица.
Июнь – август 1963
Тарту - Галич
